После чернобыльской аварии деревни Демьянки и Березки попали в зону последующего отселения. Людям предложили дома в других деревнях или квартиры в Гомеле и Минске. Остались только самые упрямые. Или преданные. В 2004 году здесь было еще несколько десятков жилых дворов, сегодня — лишь три. Старики отказались от всех вариантов для переезда и сделали все, чтобы остаться в самом одиноком месте страны. Каково это — быть единственными жителями «вселенной» — в репортаже Onliner.by.
Здесь не пахнет смертью, хотя пейзаж и вторит мертвой «тридцатке»: кругом дома в состоянии полураспада, застывшие во времени подворья, ямы, достающие до преисподней, и безграничная власть растительного мира. Наверное, ощущение полной опустошенности и безжизненности пропало из-за хлопнувшей калитки, машины, проехавшей в соседней деревне, или поаплодировавшего крыльями петуха — единственного в округе. Как оказалось, этого достаточно, чтобы не чувствовать себя брошенным.
Сейчас на две большие когда-то деревни здесь всего три жилых двора: у берега реки скучает старушка, в кирпичном доме подальше живет колоритный Николай Иваныч, а в соседней деревне осталась только 82-летняя бабушка с приехавшим поухаживать за ней сыном. Они — последние жители этого мира, чем-то все же похожего на наш.
Дорога к деревням окружена крестами и памятниками, из-за разросшихся веток выглядывает красный генеральский дворец. Раньше у края дороги гостей встречали люди в форме и закрытый шлагбаум. Год назад КПП решили убрать и усилить патрули — въезд без пропуска сюда строго запрещен.
У дома с явными признаками жизни встречаем коренастого деда с прямым подбородком и суровым взглядом.
— Какого ляда вы приехали? Я что вам, знаменитость какая? — экспрессивен мужчина в очках с крупной оправой. — Что тут говорить? Всех отселили, остались я да одна старая тетка. Теперь переехавших и нет уже, наверное. А мы живем! Лучше бы остались и на родине померли, а так только кости по стране разнесли. А-а-а, вашу ж мать, ладно, пошли в хату! — бряцает кастрюлей по столу простой деревенский мужик с громким голосом, крепким рукопожатием и добрыми глазами. Он только делает вид, что не рад гостям. Такой у него образ.
Николай Иванович сочно матерится, говорит фольклорными фразами, громко смеется и не боится обидеть. Мужчина проводит в комнату и усаживает на стул у натопленной печки. Сам садится у окна, заводит непринужденный разговор.
— Дворов тут до холеры было: 600 человек жило, двухэтажная школа в две смены работала, был завод, магазин, библиотека — все было! Потом на людей страху нагнали: мол, и вода будет грязная, и болеть будем — все и смылись. А некоторые просто лодырями были, за теплым туалетом и батареями в город побежали. Мне тут тоже пытались надоедать, так я разок нах… послал — больше не приходили.
Зачем мне куда-то ехать? Меня же в город привези — я через три дня помру. Ты, внук, в пасеке что-нибудь разбираешь? Хреново. В улье стоят рамки, в рамках — соты. Улей — это город, большой-большой, дома — рамки, соты — квартиры. Только в улье порядка больше. Понял? — ухмыляется Николай Иванович.
В доме у хозяина полный порядок. На столе аккуратно сложены газеты со второй парой очков для чтения, у телефона лежит тетрадка с номерами, кровать застелена, полы подметены. На телевизоре стоит цифровая приставка, в доме есть стиральная машина и горячая вода. Пенсионеру здесь комфортно.
Кроме него, в деревне живет только одна старушка, дом которой отсюда даже не виден. Женщине помогают дети, автолавка привозит ей продукты, почта — корреспонденцию. Сопровождающие нас милиционеры уверяют, что она тоже на жизнь не жалуется, но ехать к ней не стоит: в силу образа жизни она не слишком охотно идет на контакт и даже милиции двери открывает не всегда. «Чтобы проверить, все ли у нее хорошо, приходится вместе с автолавкой приезжать», — улыбаются патрульные.
В обратном направлении — в соседних Березках — живет еще одна пенсионерка. В прошлом году женщина сломала ногу, что в ее возрасте, увы, событие крайне печальное. После случившегося к ней перебрался сын Миша из Добруша. Мужчина помогает ей по хозяйству и ухаживает. Отказ родителей от переезда он понимает и поддерживает.
— Когда произошла авария, я в Минске был. Мы ничего не подозревали и только через несколько дней узнали, что все серьезно. Я тут же рванул на родину.
Некоторые испугались и начали уезжать практически сразу. Мои родители уезжать не хотели, хотя и понимали, что случилось.
Приезжаю — на пороге стоит сумка с водой, самогоном, картошкой и яблоками. Отец собрал, чтобы я в Минск на экспертизу отвез. Что самое удивительное, в лаборатории мне сказали, что продукты чистые! Когда я отцу слова заведующей передал, он сразу отрезал, что никуда не поедет.
Когда почти никого не осталось, к нам приехала оценочная комиссия. Все померили, посмотрели, а через какое-то время сказали, что могут хоть сейчас отдать $20 тыс. за наш дом. На эти деньги можно было купить квартиру в Гомеле или две хорошие дачи, но отец был категорически против. Он считал, что все, кто отсюда уехал, предали родные места, струсили. Говорил, что мы должны всегда оставаться здесь, что бы ни случилось: войну пережили, голод пережили — и радиацию переживем. Мама его поддержала.
Нам тогда сказали, что мы единственная семья в Гомельской области, которая отказалась от компенсации.
Михаил говорит, что теперь и он отсюда вряд ли уедет и проведет жизнь в Березках. Если только не снесут.
— Березки — удивительное место. Старики говорили, что деревня раньше стояла на берегу реки, но из-за сильных паводков ее пять раз переносили, пока она свое место не нашла, — продолжает Миша, пытаясь откреститься от воспитанной, но чересчур игривой овчарки. — Я привык к этому месту, даже к диким животным привык. В прошлом году возле дома нашел подранка (волка раненого), а до этого из люка достал животное, которое даже не знаю, как называется: и не барсук, и не енот, и не лиса — может, смесь какая-то. Вытащил, яблоками откормил и отпустил. Здесь природа в свое удовольствие живет, ей без человека даже лучше.
До Березок экскаваторы пока не добрались. Бо́льшая часть строений — старые кирпичные дома с необычной кладкой из красного кирпича. Милиционеры рассказывают, что раньше в Березках располагались внушительные залежи глины, был даже свой кирпичный завод. Местные кирпич не покупали, делали его сами, потому брикеты в каждом доме разного размера.
На некоторых строениях отмечен год постройки — все из 1920—1930-х. Со слов милиционеров, на 2018-й власти запланировали снос этой деревни.
В Демьянках же, напротив, домов почти не осталось, но масштабы деревни можно оценить по засыпанным желтым песком участкам. Впервые это место было упомянуто еще в XVI веке. Здесь работали винокурня, хлебозапасный магазин, мельницы и постоялый двор, с приходом советской власти появился колхоз, были построены кирпичная фабрика, почта, школа, фельдшерский пункт, дом культуры, библиотека и несколько магазинов. Теперь ничего этого уже нет, а история осталась только в памяти стариков. То есть старика. Возвращаемся к нему по пустой дороге.
— От себя не убежишь,— философствует хара́ктерный дед. — Я после войны рос, когда голодуха жуткая была. В классе все дети пухлыми были — от голода так бывает. Кроме яблок, вишни и смолы сливовой, вообще ничего не было — пережили. Потом работать надо было сутками, чтобы кусок хлеба дали. Я с 12 лет работаю. Все мы пережили, а сейчас что? Испугались?
Это потому, что жить мы стали слишком хорошо: носом воротим, что повкуснее выбираем, жалуемся, в квартирки теплые переезжаем. Есть старый анекдот на эту тему. Копаются в дерьме два червяка — отец и сын. И сын спрашивает: «Папка, неужели в мире места получше нет?» А папа отвечает: «Конечно, есть, сынок, но это же родина».
Николай Иванович говорит, что отселять Демьянки начали примерно через четыре года после аварии. В это время отсюда уехали почти все, а теперь не осталось вообще никого. В одиночестве мужчина живет уже много лет, но чувствует себя отлично: читает новости, смотрит телевизор, рубит дрова и готовит еду. Правда, охотиться уже не может: глаза не те, да и со слухом проблемы. «Поохотиться-то я поохочусь, а вот домой потом вряд ли приду», — улыбается Иванович.
Хозяйство пенсионер тоже больше не держит. «У меня петух, четыре курицы, которых коршуны не доели, кот и собака. Да и та куда-то скурвилась», — выходит во двор 77-летний мужчина и непринужденно потягивается.
Дети и внуки пенсионера живут в Гомеле, периодически приезжают к нему в гости. В последний раз внуков он видел на Новый год — в честь приезда на серванте красуется ваза с еловыми веточками.
— Я тут остался не только потому, что места эти люблю. Я просто понимаю простую вещь: от добра добра не ищут, — рассуждает последний мужчина в деревне с многовековой историей.
— Я по телевизору очень люблю про природу смотреть, у меня даже специальный канал есть. Там говорили, что в мире сейчас несколько извергающихся вулканов, еще четыре могут вот-вот рвануть. И тогда все, хана! На Севере метан из земли выходит, потепление, войны. И ты думаешь, там безопаснее, чем здесь? Пускай от радиации помру, но здесь, дома. У леса, где охотился, рядом с полем, где руки по локоть стер.
Читайте также:
Перепечатка текста и фотографий Onliner.by запрещена без разрешения редакции. nak@onliner.by